Александр Гаррос - [Голово]ломка

Гимнюк замолчал, не считая, видимо, нужным добавлять что-то к последнему, и так говорящему все за себя, обжалованию не подлежащему подлежащему. Глубокомысленный взгляд его, минуя Вадима, ушел косо вниз, левая бровь поднялась и опустилась молотком аукциониста, рубящего: «продано!», губы сложились прокураторской складкой. Правая снова взялась за рацию и донесла ее примерно до подбородка.

— Ну че, бля, — вернувшийся к Вадиму взор не лишен был фаталистической грусти, — с вещами на выход…

Однако до рта коммуникационная коробочка так и не доползла. Будто бы озарение посетило вдруг охранника Гимнюка, будто бы ситуация повернулась к нему каким-то неожиданным и чрезвычайно любопытным боком. Он, прицениваясь, просканировал будущего парафина с ног до головы и опустил уоки-токи (не в том, конечно,окказиональном смысле опустил, что вкладывал в оный глагол обычно сам Гимнюк, а в общеупотребительном).

— А хочешь прикол? — охранник подался вперед, опершись локтем о колено, уставился на Вадима исподлобья — и тот опять увидел сразу за светлыми радужками ледяную стену, — реальный прикол? Вот я — чисто если б мне надо было… Я ведь мог бы тебя отмазать. Че смотришь? В натуре мог бы. Как Воронин в здание заходил — я один видел. Федя, ну, напарник мой (это именно он, лысеющий незлобивый средних лет мужик выдавал Вадиму ключ, сочувственно хмыкая на вранье о неурочной работе), как раз в задней комнате сидел. А сейчас, — Гимнюк глянул на часы, — минут может через пятнадцать, он вообще свалит по-тихому. Где-то на полчаса. Стрела у него там какая-то… Просил не говорить, конечно, нам запрещено так с поста линять. Ну, вечер, праздники, все дела, кто будет проверять? А если что, я скажу, типа в гальюн вышел… Так если б я захотел, — Гимнюк, как во время препирательств на вахте, почти заискивающе не отрывался от вадимовых глаз, — я б мог сигнализацию отключить и ключ от черного хода тебе дать. Че, камеры? Это вообще хуйня. Я, — он для наглядности ткнул себя антенной в грудь, — знаю, как это делается. Камеры — они только на движение включаются. Я в этих делах разбираюсь. Все камеры на один диск пишут. Я на него без проблем залезть могу. Вот в главном здании, у них бабки хранятся — там такая система стоит, без трех кодов доступа хуй влезешь. А у нас — фуфло полное. Кому вас, козлов, сторожить надо… Так что я этого твоего Воронина просто стереть мог бы. Это сколько выходит, — Гимнюк, прищурившись, прикинул, — наружная у входа раз, внутренняя в холле два, на вашем ебаном этаже — три. Ну и черный ход, через который ты его грузить будешь… Как нехуй, — он пренебрежительно скривился, — втаптываешь?

Развеселый элекронный канканец из-за угла был ему глумливым ответом. Гимнюк смешался, заозирался, соскочил со своего стола, выбежал в тамбур, испуганно сказал там «бля!» Но в кухню вернулся уже снова расправив преувеличенные г-ном Бирманисом плечи и сделав руки брутальным кренделем. Приблизился вплотную. Присел перед Вадимом на корточки.

— Ты, ваще, понимаешь, что ты у меня — вот тут? — Гимнюк поводил под самым носом визави бледным кулаком с контрастно-румяными костяшками. — Что я тебя… с тобой… Ну вот че хочу — то и сделаю? Совсем че хочу? Я ведь если тебе скажу — все, гуляй, тока сначала на клык у меня возмешь! — ты ж возьмешь! Как миленький! Сосать будешь — и улыбаться, понял, нет? Че, не так? А? За шкуру свою? Понимаешь? Ви-ижу, понимаешь. Ты ж умный. Ты ж институты кончал, — Гимнюк поднялся и, не глядя на Вадима, прошелся по кухне, наподдал носком «Трех Поросят». Продолжил как бы про себя или в пространство: — Тока нахуя мне, чтоб ты у меня отсасывал? Я нормальный мужик, а не пидор голимый… — он еще немного поменжевался праздно, с притворным интересом озирая микроволновки, соковыжималки, автоматические мойки, вихревые печи, стеллажи посуды. Потом резко развернулся, шагнул к Вадиму, нагнулся, больно упер набалдашник тонфа ему снизу в подбородок, — так, что затылок собеседника приложился о штукатурку, — и напористо, долбяще, оскалясь и обдавая тепловатым запахом изо рта, заговорил: — Короче так, мудак. Слушай внимательно. Ты сейчас встанешь. Уберешь все это. Сдашь мне ключик от своего кабинета сраного. В тетрадке распишешься, и чтоб четко! Получишь — от черного хода. Выйдешь, тачку евоную заведешь, подгонишь. Если кто тебя заметит — меня не ебет, твоя проблема. Откроешь. Быстро. Подберешь этого козла. Че ты с ним дальше будешь делать — тоже твои парки. Ключ оставишь на кухне. Вот тут. Заметут тебя — мне похуй. На меня покатишь — я отмажусь. Ключ ты спиздил, записи все есть. А крошишь — потому что я тебя на вахте строил, все видели, у меня дядя спецреферент, мне поверят… Не заметут — считай, отмазался. Но вот тогда, — он вжал дубинку еще сильней, Вадим задохнулся, — тогда ты будешь делать все, что я тебе скажу. Все, понял? И попробуй только залупиться. Попробуй только кому-нибудь спиздануть…

Нажать сцепление. Три педали, сцепление — крайняя слева. Снять с ручного тормоза. Обязательно снять, иначе движок накроется. Сигнализация! Сначала, перво-наперво, до того, как открыть дверцу — не забыть отрубить сигнализацию! Не хватало только, чтоб она завопила на всю Старушку. Вот брелок, — он шевелил в кармане потной рукой, перебирая ключи от «понтиака», — вот. Ладно. Сняли с ручника, повернули зажигание. Начинаем с первой скорости — влево и вперед… Вадим выглянул из-за угла. Торчит. Торчит, тварь, курит, вторую, что ли?! Арнольд, менеджер-рекламщик, — на него Вадим наткнулся, едва выйдя из дверей главного входа: тот стоял на ступеньках, в пиджаке, спиной к нему, руки в карманах, во рту сигарета. Лицом к «понтиаку». Шагах в восьми от того. В пяти. Рекламный Арнольд обернулся. Вадим посмотрел дико, не поздоровался, не попрощался — рванул наискось вбок. Матерно бибикнула тормознувшая тачка. Вадим пересек улочку, покинул поле зрения банковских камер, дошел до угла, свернул, остановился с максимально праздным видом. Погодя, чуть высунулся. Пять окон светились по фасаду. Уже четыре. Два — закрыты жалюзи. Еще два… Но с этим ничего не поделать… И радуйся, козел, бога благодари, понял? — что я сегодня со Славиком поменялся, не оборачиваясь, цедил Гимнюк, косолапя впереди Вадима к вахте: флотская (она же бандитская) развалочка его вдруг усилилась до аллюра мультипликационного медведя. Ваще-то у меня сегодня выходной… Если б кто-то другой тебя зацемерил, ты б уже в «обезьяннике» парился… Уходит! Арнольд сощелкнул окурок в висячую урночку, потянул на себя матово-стеклянную створку. Вадим напрягся стартовать из-за угла — но пиджачная спина подалась назад, выпуская из освещенного изнутри проема неидентифицируемый женский силуэт в длинном пальто. Гос-сди, сколько их там в здании? В полвосьмого вечера?… Девятнадцать тридцать пять, снисходительно подсказал Федя, когда Вадим, дважды глянув на запястье, понял, что никогда в жизни не знал смысла ни черных делений по краям циферблата, ни створа стрелок. Гимнюк мелькал в задней комнатке (да, бля, пусть он тебя видит, типа ты уходишь!…). Рядом со слабоумно-корявым 19.35 значилось небрежно-невинное 18.10. Полтора часа прошло. Всего полтора часа… Пора! Он выждал раз, два, три секунды и шагнул из укрытия. Труднее всего было не сорваться на бег. Снять с ручника, ключ в зажигание, нет, сначала сцепление, нажать сцепление и с нажатым сцеплением повернуть ключ… Если сейчас кто-нибудь выглянет в окно — не отмазаться. Выйдет из дверей — не отмазаться. Он был уже под объективом. Он был сгустком вакуума. Он повернулся ко входу спиной. Взялся за дверцу.

Сигнализация!!!

Вадим стал нащупывать кнопочку на брелочке — ключи выскользнули на тротуар. Спиной к двери. Пальцы промахнулись, скребанули асфальт сквозь снежно-водяную слизь. Ни за что не отмазаться. Подцепил. Нажал. Бип!

Вадим с такой силой распахнул желтую дверцу, что чуть не оторвал. Приложившись темечком о крышу, мордой вперед нырнул в низкий салон, вывернулся сквозь себя, захлопнул. Все… Все, все, полдела сделано. Треть дела. В темном пахучем нутре за густо тонированным стеклом его уже не видят. То, как он садился, Гимнюк сотрет. Оставит, как он отъезжает. Как Воронин входил, тоже сотрет. Ну, постоял себе «понтиак» час с небольшим да и укатил не солоно хлебавши. Странно? Странно. Но криминала нет. А главное, Аплетаев абсолютно ни при чем. Только надо нормально тронуться. Достоверно. Ручник. Сцепление. Крайняя левая из трех. Зажигание. Первая скорость — влево и вперед.

И тут Вадим увидел, что все только начинается.

Вместо предполагаемой обычной коробки передач с вихляющей в двух измерениях ручкой у кожистой воронинской тачки оказался неведомый рычаг, ездящий только взад-вперед вдоль желоба с каббалистическими символами. А педалей оказалось две. Две, а вовсе не три. Это было так неожиданно, так просто и непреложно, что на какое-то — видимо, к счастью, все-таки очень незначительное — время Вадим впал в совершеннейший ступор. Подвис. И лишь ценой изрядного усилия заставил себя осознать элементарное. Перед ним — автоматическая коробка передач. Гораздо проще. Для баб и лохов. Как фотоаппарат-мыльница. Не ошибешься. Система для дурака и против дурака. Против. Вот именно. Вадим был полный дурак. И система сработала — он ничего не понимал. Что это за иероглифы у рычага? Ближе всего к панели — P. На этом делении рычаг стоит сейчас. Дальше по порядку: R, 1, 2, D, De. Во-во. На хрен. Потом. Давай по порядку. Ручник. Ручник как ручник. Уже хорошо. Просто замечательно. Главное — начать. О'кей. Педали. Две. Газ и тормоз — логично? У обычной тачки, они, кажется идут так: слева направо — сцепление, тормоз, газ. Значит, левая — томоз. Попробуем тем же макаром. Вадим придавил левую педаль. С третьей попытки вставил ключ. Повернул по часовой стрелке. Если б он точно знал, что к зажиганию подсоединено полкило пластита, он был бы примерно так же решителен. Ба-а… бах. Предательский агрегат вздрогнул, разбуженный, бормотнул неразборчиво движком, мутновато глянул на снег ближним светом. И, словно тем же импульсом активированное, дернулось в Вадиме: P — это Parking. R — реверс. Задний ход. Сзади, метрах в пяти, стояла «ауди». Следовало перевести рычаг на деление, осторожно — очень, очень, очень осторожно: неопытные водилы всегда слишком резко жмут на педали! — отпустить левую, нажать правую и вправо же тихонько вывернуть руль. Он не сомневался, что врежется — что херов агрегат среагирует совсем не так, как он ожидает: рванется, например, может быть, даже в другую сторону — и смачно, с громом, лязгом, звоном и воем чужой сигнализации въебенится в одну из припаркованных поблизости машин. И еще Вадим не то что кожей — склизкой подрагивающей поверхностью мягких своих потрохов ощущал взгляд камеры, которая все видит, все пишет — и эти кадры уже никакой Гимнюк не сотрет. Газ не понадобился. Стоило отпустить тормоз — и «понтиак», еле-еле-еле-еле, сам себе удивляясь, попятился узким задом, забирая вправо, по далекой дуге огибая гибельную «ауди», перешел неширокую улицу и едва не уперся в прикорнувшее у противоположного бордюра что-то неопределенно-обтекаемое. Фак. Вадим прихлопнул педаль. Спокойно. Спокуха, Коля, я Юровский. Опять отпускаем. Тихо-онечко, тихо-онечко, влево, прямо, так, так, так. Опаньки. Налево — переулок. Совсем ничтожный переулочек. Неосвещенный почти. До конца, метров пятьдесят, еще направо — и будет черный ход. Одна проблема — ехать теперь надо вперед. Куда рычаг? Вадим сдвинул сразу на D. Абсолютно от балды. Это вполне могла быть позиция, приводящая в действие систему самоуничтожения или подающая сигнал в полицию. Но «понтиак» покатился вперед. Дрыгнулся на бровке — Вадим не рассчитал дугу крутого поворота. Он осмелел и толкнул газ. Совсем чуть-чуть. Прелестно. Форсированное превращение в Шумахера по экспресс-методу Илоны какой-то там. Тормоз. Хряп ребрами о руль — по обыкновению всех водителей-чайников. Тв-вою мать. Он свернул в некий аппендикс и остановился в луже света перед дверью черного хода. Если сейчас отпустить педаль — машина поедет. Что делать? Поставить на Parking, урод. В слепом торце здания окон нет — не заметят. Из министерства — не разглядят. Но — камера. Забота Гимнюка. Только б он не забыл отрубить сигнализацию…